Неточные совпадения
И этот
один? неужели это он?» Каждый раз, как он говорил
с Анной, в глазах ее вспыхивал радостный блеск, и улыбка счастья изгибала ее румяные
губы.
— Пусти, пусти, поди! — заговорила она и вошла в высокую дверь. Направо от двери стояла кровать, и на кровати сидел, поднявшись, мальчик в
одной расстегнутой рубашечке и, перегнувшись тельцем, потягиваясь, доканчивал зевок. В ту минуту, как
губы его сходились вместе, они сложились в блаженно-сонную улыбку, и
с этою улыбкой он опять медленно и сладко повалился назад.
«Никакой надобности, — подумала она, — приезжать человеку проститься
с тою женщиной, которую он любит, для которой хотел погибнуть и погубить себя и которая не может жить без него. Нет никакой надобности!» Она сжала
губы и опустила блестящие глаза на его руки
с напухшими жилами, которые медленно потирали
одна другую.
Левин поцеловал
с осторожностью ее улыбавшиеся
губы, подал ей руку и, ощущая новую странную близость, пошел из церкви. Он не верил, не мог верить, что это была правда. Только когда встречались их удивленные и робкие взгляды, он верил этому, потому что чувствовал, что они уже были
одно.
Алексей Александрович холодно улыбнулся
одними губами, желая показать ей и самому себе твердость своего убеждения; но эта горячая защита, хотя и не колебала его, растравляла его рану. Он заговорил
с большим оживлением.
Перед ним стояла не
одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку
с тоненькими и стройными чертами лица,
с остреньким подбородком,
с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в широком размере, всё что ни есть: и горы и леса и степи, и лица и
губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй
с дядею Миняем взялись распутывать дело.
А уж куды бывает метко все то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или
губы, —
одной чертой обрисован ты
с ног до головы!
Бывало, как досыта набегаешься внизу по зале, на цыпочках прокрадешься наверх, в классную, смотришь — Карл Иваныч сидит себе
один на своем кресле и
с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь из своих любимых книг. Иногда я заставал его и в такие минуты, когда он не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые глаза смотрели
с каким-то особенным выражением, а
губы грустно улыбались. В комнате тихо; только слышно его равномерное дыхание и бой часов
с егерем.
Одну из них, богиню Молчания,
с пальцем на
губах, привезли было и поставили; но ей в тот же день дворовые мальчишки отбили нос, и хотя соседний штукатур брался приделать ей нос «вдвое лучше прежнего», однако Одинцов велел ее принять, и она очутилась в углу молотильного сарая, где стояла долгие годы, возбуждая суеверный ужас баб.
У
одной, стоявшей рядом
с Туробоевым, — горбоносое лицо ведьмы, и она все время шевелила
губами, точно пережевывая какие-то слишком твердые слова, а когда она смыкала
губы — на лице ее появлялось выражение злой и отчаянной решимости.
Он видел, что Лидия смотрит не на колокол, а на площадь, на людей, она прикусила
губу и сердито хмурится. В глазах Алины — детское любопытство. Туробоеву — скучно, он стоит, наклонив голову, тихонько сдувая пепел папиросы
с рукава, а у Макарова лицо глупое, каким оно всегда бывает, когда Макаров задумывается. Лютов вытягивает шею вбок, шея у него длинная, жилистая, кожа ее шероховата, как шагрень. Он склонил голову к плечу, чтоб направить непослушные глаза на
одну точку.
Самгин завидовал уменью Маракуева говорить
с жаром, хотя ему казалось, что этот человек рассказывает прозой всегда
одни и те же плохие стихи. Варвара слушает его молча, крепко сжав
губы, зеленоватые глаза ее смотрят в медь самовара так, как будто в самоваре сидит некто и любуется ею.
Пред ним,
одна за другою, поплыли во тьме фигуры толстенькой Любы Сомовой, красавицы Алины
с ее капризно вздернутой
губой, смелым взглядом синеватых глаз, ленивыми движениями и густым, властным голосом.
Из всех знакомых людей только
один историк Козлов не выразил Климу сочувствия, а, напротив, поздоровался
с ним молча, плотно сомкнув
губы, как бы удерживаясь от желания сказать какое-то словечко; это обидно задело Клима.
Подсели на лестницу и остальные двое,
один — седобородый, толстый, одетый солидно,
с широким, желтым и незначительным лицом,
с длинным, белым носом; другой — маленький, костлявый, в полушубке,
с босыми чугунными ногами, в картузе, надвинутом на глаза так низко, что виден был только красный, тупой нос, редкие усы, толстая дряблая
губа и ржавая бороденка. Все четверо они осматривали Самгина так пристально, что ему стало неловко, захотелось уйти. Но усатый, сдув пепел
с папиросы, строго спросил...
Тугое лицо ее лоснилось радостью, и она потягивала воздух носом, как бы обоняя приятнейший запах. На пороге столовой явился Гогин, очень искусно сыграл на
губах несколько тактов марша, затем надул
одну щеку, подавил ее пальцем, и из-под его светленьких усов вылетел пронзительный писк. Вместе
с Гогиным пришла девушка
с каштановой копной небрежно перепутанных волос над выпуклым лбом; бесцеремонно глядя в лицо Клима золотистыми зрачками, она сказала...
Самгин тоже простился и быстро вышел, в расчете, что
с этим парнем безопаснее идти. На улице в темноте играл ветер, и, подгоняемый его толчками, Самгин быстро догнал Судакова, — тот шел не торопясь, спрятав
одну руку за пазуху, а другую в карман брюк, шел быстро и пытался свистеть, но свистел плохо, — должно быть, мешала разбитая
губа.
Через час он шагал по блестящему полу пустой комнаты, мимо зеркал в простенках пяти окон, мимо стульев, чинно и скучно расставленных вдоль стен, а со стен на него неодобрительно смотрели два лица,
одно — сердитого человека
с красной лентой на шее и яичным желтком медали в бороде, другое — румяной женщины
с бровями в палец толщиной и брезгливо отвисшей
губою.
Все они среднего возраста, за тридцать, а
одна старушка в очках, седая,
с капризно надутыми
губами и
с записной книжкой в руке, — она действует книжкой, как веером, обмахивая темное маленькое личико.
Клим подошел к дяде, поклонился, протянул руку и опустил ее: Яков Самгин, держа в
одной руке стакан
с водой, пальцами другой скатывал из бумажки шарик и, облизывая
губы, смотрел в лицо племянника неестественно блестящим взглядом серых глаз
с опухшими веками. Глотнув воды, он поставил стакан на стол, бросил бумажный шарик на пол и, пожав руку племянника темной, костлявой рукой, спросил глухо...
— Там — все наше, вплоть до реки Белой наше! — хрипло и так громко сказали за столиком сбоку от Самгина, что он и еще многие оглянулись на кричавшего. Там сидел краснолобый, большеглазый,
с густейшей светлой бородой и сердитыми усами, которые не закрывали толстых
губ ярко-красного цвета,
одной рукою,
с вилкой в ней, он писал узоры в воздухе. — От Бирска вглубь до самых гор — наше! А жители там — башкирье, дикари, народ негодный, нерабочий, сорье на земле, нищими по золоту ходят, лень им золото поднять…
Вздрогнув, Самгин прошел во двор. На крыльце кухни сидел тощий солдатик,
с желтым, старческим лицом,
с темненькими глазками из
одних зрачков; покачивая маленькой головой, он криво усмехался тонкими
губами и негромко, насмешливым тенорком говорил Калитину и водопроводчику...
«Вот ничего и нет! Вот он взял назад неосторожное слово, и сердиться не нужно!.. Вот и хорошо… теперь покойно… Можно по-прежнему говорить, шутить…» — думала она и сильно рванула мимоходом ветку
с дерева, оторвала
губами один листок и потом тотчас же бросила и ветку и листок на дорожку.
Он,
с жадностью,
одной дрожащей рукой, осторожно и плотно прижал ее к нижней
губе, а другую руку держал в виде подноса под рюмкой, чтоб не пролить ни капли, и залпом опрокинул рюмку в рот, потом отер
губы и потянулся к ручке Марфеньки, но она ушла и села в свой угол.
Оттого много на свете погибших: праздных, пьяниц
с разодранными локтями,
одна нога в туфле, другая в калоше, нос красный,
губы растрескались, винищем разит!
— Она гуляла задумчиво
одна… — тихо говорил он, а Полина Карповна, играя цепочкой его часов, подставляла свое ухо к его
губам. — Я шел по ее следам, хотел наконец допроситься у ней ответа… она сошла несколько шагов
с обрыва, как вдруг навстречу ей вышел…
Один смотрит, подняв брови, как матросы, купаясь,
один за другим бросаются
с русленей прямо в море и на несколько мгновений исчезают в воде; другой присел над люком и не сводит глаз
с того, что делается в кают-компании; третий, сидя на стуле, уставил глаза в пушку и не может от старости свести
губ.
— Впрочем, мы после поговорим, — сказал Селенин. — Иду, — обратился он к почтительно подошедшему к нему судебному приставу. — Непременно надо видеться, — прибавил он, вздыхая. — Только застанешь ли тебя? Меня же всегда застанешь в 7 часов, к обеду. Надеждинская, — он назвал номер. — Много
с тех пор воды утекло, — прибавил он уходя, опять улыбаясь
одними губами.
Она вырвалась от него из-за занавесок. Митя вышел за ней как пьяный. «Да пусть же, пусть, что бы теперь ни случилось — за минуту
одну весь мир отдам», — промелькнуло в его голове. Грушенька в самом деле выпила залпом еще стакан шампанского и очень вдруг охмелела. Она уселась в кресле, на прежнем месте,
с блаженною улыбкой. Щеки ее запылали,
губы разгорелись, сверкавшие глаза посоловели, страстный взгляд манил. Даже Калганова как будто укусило что-то за сердце, и он подошел к ней.
— Алексей Федорович… я… вы… — бормотал и срывался штабс-капитан, странно и дико смотря на него в упор
с видом решившегося полететь
с горы, и в то же время
губами как бы и улыбаясь, — я-с… вы-с… А не хотите ли, я вам
один фокусик сейчас покажу-с! — вдруг прошептал он быстрым, твердым шепотом, речь уже не срывалась более.
Один Дикий-Барин не изменился в лице и по-прежнему не двигался
с места; но взгляд его, устремленный на рядчика, несколько смягчился, хотя выражение
губ оставалось презрительным.
Мардарий Аполлоныч только что донес к
губам налитое блюдечко и уже расширил было ноздри, без чего, как известно, ни
один коренной русак не втягивает в себя чая, — но остановился, прислушался, кивнул головой, хлебнул и, ставя блюдечко на стол, произнес
с добрейшей улыбкой и как бы невольно вторя ударам: «Чюки-чюки-чюк!
Вся история римского падения выражена тут бровями, лбами,
губами; от дочерей Августа до Поппеи матроны успели превратиться в лореток, и тип лоретки побеждает и остается; мужской тип, перейдя, так сказать, самого себя в Антиное и Гермафродите, двоится:
с одной стороны, плотское и нравственное падение, загрязненные черты развратом и обжорством, кровью и всем на свете, безо лба, мелкие, как у гетеры Гелиогабала, или
с опущенными щеками, как у Галбы; последний тип чудесно воспроизвелся в неаполитанском короле.
Потом я узнал, что простые швейцарские вина, вовсе не крепкие на вкус, получают
с летами большую силу и особенно действуют на непривычных. Канцлер нарочно мне не сказал этого. К тому же, если б он и сказал, я не стал бы отказываться от добродушного угощения крестьян, от их тостов и еще менее не стал бы церемонно мочить
губы и ломаться. Что я хорошо поступил, доказывается тем, что через год, проездом из Берна в Женеву, я встретил на
одной станции моратского префекта.
Он не преминул рассказать, как летом, перед самою петровкою, когда он лег спать в хлеву, подмостивши под голову солому, видел собственными глазами, что ведьма,
с распущенною косою, в
одной рубашке, начала доить коров, а он не мог пошевельнуться, так был околдован; подоивши коров, она пришла к нему и помазала его
губы чем-то таким гадким, что он плевал после того целый день.
Девушка зарыдала, опустилась на колени и припала головой к слабо искавшей ее материнской руке.
Губы больной что-то шептали, и она снова закрыла глаза от сделанного усилия. В это время Харитина привела только что поднятую
с постели двенадцатилетнюю Катю. Девочка была в
одной ночной кофточке и ничего не понимала, что делается. Увидев плакавшую сестру, она тоже зарыдала.
Бабушка, сидя около меня, чесала волосы и морщилась, что-то нашептывая. Волос у нее было странно много, они густо покрывали ей плечи, грудь, колени и лежали на полу, черные, отливая синим. Приподнимая их
с пола
одною рукою и держа на весу, она
с трудом вводила в толстые пряди деревянный редкозубый гребень;
губы ее кривились, темные глаза сверкали сердито, а лицо в этой массе волос стало маленьким и смешным.
Это была рослая женщина,
одних лет
с своим мужем,
с темными,
с большою проседью, но еще густыми волосами,
с несколько горбатым носом, сухощавая,
с желтыми, ввалившимися щеками и тонкими впалыми
губами.
С ним произошла опять, и как бы в
одно мгновение, необыкновенная перемена: он опять шел бледный, слабый, страдающий, взволнованный; колена его дрожали, и смутная, потерянная улыбка бродила на посинелых
губах его: «внезапная идея» его вдруг подтвердилась и оправдалась, и — он опять верил своему демону!
Но когда я, в марте месяце, поднялся к нему наверх, чтобы посмотреть, как они там „заморозили“, по его словам, ребенка, и нечаянно усмехнулся над трупом его младенца, потому что стал опять объяснять Сурикову, что он „сам виноват“, то у этого сморчка вдруг задрожали
губы, и он,
одною рукой схватив меня за плечо, другою показал мне дверь и тихо, то есть чуть не шепотом, проговорил мне: „Ступайте-с!“ Я вышел, и мне это очень понравилось, понравилось тогда же, даже в ту самую минуту, как он меня выводил; но слова его долго производили на меня потом, при воспоминании, тяжелое впечатление какой-то странной, презрительной к нему жалости, которой бы я вовсе не хотел ощущать.
Нарисуйте эшафот так, чтобы видна была ясно и близко
одна только последняя ступень; преступник ступил на нее: голова, лицо бледное как бумага, священник протягивает крест, тот
с жадностию протягивает свои синие
губы и глядит, и — всё знает.
Лаврецкий действительно не походил на жертву рока. От его краснощекого, чисто русского лица,
с большим белым лбом, немного толстым носом и широкими правильными
губами, так и веяло степным здоровьем, крепкой, долговечной силой. Сложен он был на славу, и белокурые волосы вились на его голове, как у юноши. В
одних только его глазах, голубых, навыкате, и несколько неподвижных, замечалась не то задумчивость, не то усталость, и голос его звучал как-то слишком ровно.
Он едва держался на ногах, тело его изнемогало, а он и не чувствовал усталости, — зато усталость брала свое: он сидел, глядел и ничего не понимал; не понимал, что
с ним такое случилось, отчего он очутился
один,
с одеревенелыми членами,
с горечью во рту,
с камнем на груди, в пустой незнакомой комнате; он не понимал, что заставило ее, Варю, отдаться этому французу и как могла она, зная себя неверной, быть по-прежнему спокойной, по-прежнему ласковой и доверчивой
с ним! «Ничего не понимаю! — шептали его засохшие
губы.
Сперва к ней ездили
одни русские, потом стали появляться французы, весьма любезные, учтивые, холостые,
с прекрасными манерами,
с благозвучными фамилиями; все они говорили скоро и много, развязно кланялись, приятно щурили глаза; белые зубы сверкали у всех под розовыми
губами, — и как они умели улыбаться!
Наступила тяжелая минута общего молчания. Всем было неловко. Казачок Тишка стоял у стены, опустив глаза, и только побелевшие
губы у него тряслись от страха: ловко скрутил Кирилл Самойлу Евтихыча…
Один Илюшка посматривал на всех
с скрытою во взгляде улыбкой: он был чужой здесь и понимал только
одну смешную сторону в унижении Груздева. Заболотский инок посмотрел кругом удивленными глазами, расслабленно опустился на свое место и, закрыв лицо руками, заплакал
с какими-то детскими всхлипываниями.
Она была в
одном косоклинном сарафане из домашнего синего холста; рубашка была тоже из холста, только белая. У окна стояли кросна
с начатою новиной. Аграфене было совестно теперь за свой заводский ситцевый сарафан и ситцевую рубаху, и она стыдливо вытирала свое раскрасневшееся лицо. Мать Енафа пытливо посмотрела на нее и на смиренного Кирилла и только сжала
губы.
Доктор приехал только к обеду вместе
с Васей. Он осмотрел больного и только покачал головой: углы
губ были опущены, зрачок не реагировал на свет.
Одним словом, перед ним был прогрессивный паралич в самой яркой форме.
Катерине Ивановне задумалось повести жизнь так, чтобы Алексей Павлович в двенадцать часов уходил в должность, а она бы выходила подышать воздухом на Английскую набережную, встречалась здесь
с одним или двумя очень милыми несмышленышами в мундирах конногвардейских корнетов
с едва пробивающимся на верхней
губе пушком, чтобы они поговорили про город, про скоромные скандалы, прозябли, потом зашли к ней, Катерине Ивановне, уселись в самом уютном уголке
с чашкою горячего шоколада и, согреваясь, впадали в то приятное состояние, для которого еще и итальянцы не выдумали до сих пор хорошего названия.
Оставшись
один, Арапов покусал
губы, пожал лоб, потом вошел в чуланчик, взял
с полки какую-то ничтожную бумажку и разорвал ее; наконец, снял со стены висевший над кроватью револьвер и остановился, смотря то на окно комнаты, то на дуло пистолета.
— Хоть бы сухарь, — говорит
один из них, молоденький мальчик
с едва пробивающимся пушком на
губах.